Книга из человеческой кожи [HL] - Мишель Ловрик

Повсюду я видел страну, разрушенную землетрясением, и огромные горы, треснувшие сверху донизу после извержений вулканов. В этом смысле Перу походило на мое тогдашнее настроение, которое становилось все хуже с каждым часом. А Мингуилло был счастлив и улыбался во весь рот, как будто нашел телегу, груженную золотыми слитками. Я не слышал, чтобы он так весело смеялся, с тех пор, как умер его отец. Разумеется, я превратился в мишень для всех его шуток, которые были на редкость тупыми и грубыми, даже на мой взгляд.

Довольство Мингуилло неизбежно означало горе Марчеллы.

Если бы Санто преуспел, тогда Мингуилло был бы мрачен, как туча. А он насвистывал и ржал, как лошадь, словно ему смешинка в рот попала. И на морских хлябях, и когда мы тряслись вверх и вниз по горам на лошадях, так что к вечеру я не мог слезть с коня и разогнуть спину: все это время он лишь злорадно скалился, даже когда стоял такой холод, что нос отваливался от лица и мне приходилось зарываться пальцами в шкуру моего мула, от которого шла такая вонь, что хоть топор вешай.

Путешествие наше длилось целую вечность, поэтому для меня стало пыткой находиться в его обществе, когда он светился самодовольством, как новенький дукат, да еще я был сыт по горло тем, что все время приходилось изображать перед ним набитого дурака. Тем не менее дорога оказалась короче, чем можно было ожидать. Не прошло и двух месяцев с того момента, как мы покинули Палаццо Эспаньол, когда я наконец увидел, как Эль-Мисти приподнимает передо мной свою белую шляпу, словно говоря: «Как поживаете, сеньор?»

Доктор Санто Альдобрандини

Иной раз на меня находило, и я мог позволить себе роскошь взгрустнуть о той жизни, которой жил до тех пор, пока Марчелла не стала моей. Иногда мне казалось, что это я был монахом. Я существовал — потому что нельзя же назвать жизнью дни, не наполненные привязанностью, — пока не встретил ее. Я не знал ни братской, ни родительской любви. У меня даже не было настоящих друзей, если не считать Джанни и падре Порталупи, которые играли роль тайных проводников моих чувств к ней. А потом я столько лет был женат на своей безнадежной любви к Марчелле, что стал похож на монахиню, обвенчанную с Христом, с которым она надеется соединиться только после смерти.

Но сейчас моей супругой стало счастье. Я грелся в ее лучах, нос к носу и щека к щеке. Я вдыхал ее смех, эту панацею от всех хворей, днем и ночью. Я превратился в ее безнадежного раба. С Марчеллой я познал вкус настоящей любви, научился различать ее восхитительные ароматы и переходы, от привязанности до слепой страсти, от отчаяния до восторженного экстаза, причем зачастую — на протяжении каких-нибудь десяти минут.

Я не знал, что готовит нам будущее. Но Марчелла слишком часто и с любовью заговаривала о Венеции, и я понимал: она хочет вернуться туда. Как и я. Страницы моей рукописи множились ночь от ночи, и книге вскоре понадобится венецианский печатник, чтобы придать ей достойный вид.

Но как попасть домой? И на какие средства? А как быть с ее братом? Он отравлял Венецию своим присутствием. Как мы могли вернуться и жить с ним в одном городе, дышать одним воздухом?

Мингуилло Фазан

Сердца слуг в запыленной Casa Fasan не разорвались от радости при виде меня. Зато шлюха в tambo припомнила цвет моих денег.

Поскольку ничего лучшего в плане развлечений у меня не было, утром я прямиком направился в монастырь Святой Каталины. Бросая опасливые взгляды в мою сторону, маленькая дежурная монахиня впустила меня внутрь. Отстранив ее, я вихрем ворвался в сводчатый кабинет priora.

Я увидел сидящую за столом vicaria с оплавленным лицом, в которой распознал жестокую родственную душу еще во время своего первого визита сюда. Значит, эта дамочка стала новой priora, автором незнакомой подписи и личных местоимений, написанных с заглавной буквы. А здесь и впрямь произошли революционные перемены! По обе стороны от vicaria стояли отвратного вида монахини, совсем как горгульи на крыше.

В канцелярии царил полумрак, и синие очки vicaria лежали на столе. Только теперь я разглядел, что она стала еще уродливее с тех пор, как я видел ее в последний раз. Веки у нее набрякли и сделались массивными, словно вырезанными из шкуры prosciutto,[172] и редкие ресницы торчали, как жесткая щетина. При виде меня она вздрогнула и побледнела, так что кожа ее цветом стала походить на потемневшее олово. Затем она встала. Высоченные монахини придвинулись поближе к ней. Одна даже положила руку ей на плечо, словно приказывая оставаться на месте.

Уродина злобно проскрипела:

— Зачем вы пришли сюда, конт Фазан? Что хорошего вы надеетесь услышать?

— Я требую свидания со своей сестрой.

— Вряд ли это возможно.

— Я тоже люблю хорошую шутку, мадам, но прошу вас! Приведите ее ко мне.

— Ваша сестра покинула сей скорбный мир. Как могло случиться, что вы не знаете об этом?

Я ошеломленно попятился. В кишках у меня словно открылась дыра, и желчь хлынула в мои вены. Я заорал:

— Почему вы не сообщили мне об этом?

— Я сообщила. Я писала, что она получила то, чего заслуживала. И это, естественно, означало, что она умерла и горит в аду. И в доказательство я прислала вам ее портрет.

— В доказательство чего?

— С монахини нельзя писать портрет, пока она еще жива, милостивый государь. Если вам не известна даже такая толика Божьей правды, я не могу нести ответственность за ваше невежество. Я всегда считала Венецию языческим городом, и вы — живое тому подтверждение.

Двое ее сторожей обменялись выразительными взглядами, после чего одна из них буквально силой усадила vicaria обратно в кресло. Ее единственный здоровый глаз сверкал сумасшедшим огнем. «Эта женщина рехнулась окончательно», — понял я. Как могли священники оставить ее у власти?

— Нет, вы можете и будете нести ответственность, — с угрозой в голосе сказал я. — Вы забыли о том, что монсеньор Хосе Себастьян де Гойенече-и-Барреда был другом моего отца. Значит, моя сестра… умерла? Когда это случилось и как?

Vicaria не выказала ни малейших признаков страха. Собственно, она буквально лучилась восторженным экстазом, когда провозгласила:

— Ваша сестра умерла опозоренной и запятнанной. Она покончила с собой. Но сначала поддалась греху тщеславия и нарисовала автопортрет.

Сходство портрета с оригиналом и впрямь было поразительным. Уроки, данные моей сестре Сесилией Корнаро, не пропали даром.

Уродина принялась рассказывать о пожаре и о том, как тело моей сестры превратилось в жирный пепел на ее собственной кровати. Она подробно описала мне лицо Марчеллы, ее руки и ноги, которые огонь обглодал до костей, и волосы, поджаренные у нее на коже черепа, пока даже меня не затошнило, хотя суровым сторожам vicaria явно требовалось нечто большее, чтобы они утратили бдительность.

Vicaria вытянула перед собой руку.

— Смотрите, я ношу на пальце кольцо, которое мы сняли с ее обгоревшего трупа. Она никогда не заслуживала его.

Я потребовал:

— Это кольцо должно быть передано мне.

— Вы достойны его не больше своей сестры.

— В таком случае, отведите меня на ее могилу.

— Она осквернила тело, которое дал ей Господь, и наш монастырь святотатственным актом самоубийства. Церковь запрещает кремацию, а она предпочла кремировать себя сама! Лишив себя жизни, она похитила душу и невесту у Христа. Мы не могли допустить такого надругательства — позволить ей покоиться среди наших благонравных сестер.

Я резонно возразил:

— Но разве такие фанатики, как вы, не ищут смерти всю жизнь? Чем это отличается от того, что сделала моя сестра? — Губы ее зашевелились, но она не издала ни звука. Я же нетерпеливо продолжал: — Итак, где находится ее могила?

Монахиня небрежно махнула рукой куда-то в сторону монастырских стен.

— Мне сказали, что какой-то пеон увез ее останки на повозке, — с презрением ответила она, и тогда — отзывчивый читатель, без сомнения, поймет меня — я с такой силой ударил ее по лицу, что в кровь разбил ей губы.

Ее сторожа не сделали и движения, что защитить vicaria, и на их лицах, как мне показалось, даже отразилось нечто вроде удовлетворения.

Она облизнула губы и пристально уставилась на меня сумасшедшим, немигающим взглядом.

— Если я не могу забрать свою сестру, то по крайней мере оправдаю свой приезд сюда тем, что потребую вернуть мне ее приданое, — заявил я. — Я хочу, чтобы вы для начала доставили в Casa Fasan две тысячи четыреста своих лучших серебряных монет.

— Я так не думаю, — возразила женщина, вытирая кровь с разбитых губ. — Сестра Констанция обвенчалась здесь с Господом, и она не покинула монастырь, разве что в бестелесном виде. Следовательно, ее приданое останется там, куда оно было внесено, — решительно заключила она. — А избранный ею способ смерти причинил такой вред ее келье, что нам пришлось продать ее рабыню, дабы возместить его, точнее мы поступили бы так, если бы могли. Но этому ничтожному созданию каким-то образом удалось сбежать.